Птица с перебитыми крыльями - Левон Восканович Адян
— Понятия не имею. Может, Армен забыл? Возьми. Отдашь ему при случае.
Арина встала.
— Пойду, наш мемуарист ждёт меня, не дождётся. Сил уже нет от его воспоминаний. — В дверях обернулась и с невинным личиком доложила: — Между прочим, та девушка приходила.
— Какая такая девушка? — равнодушно спросил я; внутри у меня всё всколыхнулось.
— Какая девушка… Мне-то откуда знать? — испытующе смерила меня взглядом Арина. — Та, которую Армен приводил. Спрашивала тебя.
— Меня? — безразлично кивнул я; это безразличие далось мне тяжело.
— Да, тебя. — Тот же испытующий взгляд. Арина медленно затворила за собой дверь. Я догадался, она пока что не уходит. И лишь спустя минуту в коридоре хлопнула дверь, и в Арининой комнатке застрекотала пишущая машинка. Я рывком вскочил с места, дважды повернул ключ в дверном замке. Про себя решил: если трубку снимет не Рена, сыграю в молчанку. Набрал одну за другой пять цифр, а после заключительной восьмёрки попридержал диск и не без сомнения отпустил. Диск прошелестел и замер.
— Алло.
Она!
— Здравствуй, Рена, — хрипло сказал я, силясь унять нервы.
— Привет, Лео. Я дважды заходила в редакцию, не могла тебя застать.
— Мне неожиданно пришлось уехать в командировку, — оправдываясь, я не вникал, уместны ли мои слова. — И всё время думал о тебе.
— Спасибо. — Даже по телефону чувствовалось, как она смущённо улыбается в этот миг на том конце провода. — Это приятно. В понедельник ты никуда случайно не уезжаешь?
— Нет, нет, — выпалил я.
— Тогда после занятий я зайду в редакцию. Дождёшься меня?
— Что за вопрос!
Но Рена не клала трубку.
— Твои розы до сих пор не завяли. Все до одной распустились, и комната так и благоухает. — Она помолчала. — Розы напоминают о тебе.
— Люди встречаются друг с другом на перекрестьях множества дорог, — сказал я, — не сознавая, что вся их минувшая жизнь готовила эту встречу.
— Да, так оно, видимо, и есть, — откликнулась Рена. — И невозможно узнать, что ждёт их после неведомых этих перекрёстков.
— Ты очень мне нравишься, Рена, — почти прошептал я. — До понедельника.
— До свидания, — пролепетала Рена, но трубку всё-таки не положила. — Ты тоже… мне симпатичен. Я приду в понедельник, до свиданья.
— Цавт танем, — внезапно вырвалось у меня.
— Савет танэм, — неловко повторила она. — Что это значит?
— Не савет танэм, а цавт танем.
— Цавед танем.
— Нет, цавт танем.
— Цавт танем? Как это переводится?
— Если буквально, то возьму себе твою боль, унесу твою боль.
— А… агрын алым, — обрадовалась Рена. — Или близко по смыслу: дардын алым, гадан алым. По-азербайджански звучит и точней, и лучше, чем по-русски. — Она засмеялась: — Цавт танем.
Сердце беспорядочно колотилось, и я минуту-другую вышагивал по кабинету, не в силах чем-либо заняться. Мне страшно хотелось поделиться с кем-то новостью — Рена придёт ко мне в понедельник, день-деньской буду подгонять время и дожидаться, дожидаться. Рассказать об этом ужасно хочется, но я знал, что никогда и никому не скажу ни слова.
Я глянул вниз из окна на пятом этаже; одинокое пшатовое дерево, вытянувшись выше стены, огораживающей строение, раскинулось над улицей, которая выходила на здание ЦК, развеивая там и тут белую цветочную пыльцу. Над облаками пыльцы порхали пёстрые бабочки; то одна, то другая садилась на цветы. Мне была видна из окна площадь у метро «Баксовет» с её многолюдьем и толчеёй и район старого Баку — Ичери-шехер с высокими толстыми крепостными стенами и пушечными бойницами, с просмолёнными плоскими кровлями, что знай посверкивали под солнцем, с караван-сараями, банями, мечетями и заунывным голосом муэдзина, призывающего правоверных к намазу; с паутиной узких улочек, спускающихся к морю, где стремглав носились над судами, стоящими на якоре, чайки — то одна, то другая стремительно ныряла в воду и стремительно же выныривала.
Прежде, когда не возвели ещё нового здания ЦК, из окна открывалась широкая морская панорама, а теперь взгляд выхватывал только малую её частицу. Волны под весенним солнцем сияли и слепили, отражая его лучи. Небо из окна кабинета тоже казалось рассечённым надвое. Разбитый на холме участок парка имени Кирова застил обзор, и чудилось, что высокий памятник этому деятелю с его рукой, указующей на город и море внизу, не стоит на возвышенности, но парит под облаками.
Глава пятая
Я вышел в коридор и, свернув налево, заглянул в общий отдел.
Лоранна сидела у себя за столом, а перед ней расположился Леонид Гурунц — бодрого вида человек с улыбчивым лицом и небрежно зачёсанной набок каштановой с проседью шевелюрой.
— Познакомьтесь, Леонид Караханович, — представила меня Лоранна, — это заместитель нашего главного редактора. Родители у него карабахские, но сам он из Сумгаита.
Я знал, разумеется, Гурунца как писателя, читал его книги, особенно сильное впечатление произвела на меня его «Карабахская поэма», пронизанная нежностью, любовью и романтическим настроением.
— Так ты карабахец? — Он с места энергично протянул мне руку. — Ну, скажи: зачем спрашивать? И без того видно — высокий, статный, с изюминкой. Карабахцы, они все такие — рослые, красивые. Наш знаменитый писатель Баграт Улубабян недаром сказал: не народ, а семенной фонд. Ты женат?
Я отрицательно помотал головой.
— Я в твои годы уже дважды развёлся, а ты даже не женился.
— Времени нету, — подмигнула Лоранна.
— Или вы не даёте ему времени, — рассмеялся Гурунц. — Человек в молодости живёт, чтобы любить. А в зрелые годы любит, чтобы жить. Первая моя жена была сестрой жены поэта Татула Гуряна. Ну а поскольку мы с Татулом были близкими друзьями и женились на двух сёстрах, то и псевдоним решили взять один и тот же: он — Гурян, я — Гурунц. Эх, нет на свете ничего лучше молодости, — вздохнул он, — и дороже тоже нет. Пока человек молод, ему нужны две малости, чтобы чувствовать себя вполне счастливым. Так что покуда молод — улыбайся себе каждый день, ищи вокруг развлечения. Мечтать, улыбаться — вот что человеку необходимо. Как говорится, следуй за мечтой, и там, где прежде стояла глухая стена, перед тобой распахнётся дверь.
Помолчав какое-то время, Гурунц продолжил:
— Стоит человеку бросить мечтать, и он уже почти мёртв. Окрест нас полно мертвецов, но они совершенно этого не сознают. Стареть и взрослеть — это далеко не одно и то же. Коль скоро тебе тридцать и ты целый год проваляешься, ничего не делая, на диване — тебе стукнет тридцать один. Нет ничего проще, чем стать ещё на год старше. Для этого вовсе не требуется ни таланта, ни дара. Дарование, талант — это как раз то, что позволит тебе, меняясь, обрести новые горизонты. Только
